Первая мировая война - военные теории

Военные теории кануна первой мировой войны выражали реакционную, захватническую политику империалистических держав, выступали идеологическим оружием господствующих классов в подготовке армий и флотов к колониальным захватам и борьбе за передел мира. Выполняя социальный заказ буржуазии, военные теоретики держав коалиций разрабатывали стратегические теории, которые были призваны оправдать захватническую войну. Хотя буржуазная военная мысль сделала немало для разработки теории стратегии, она в целом не смогла решить многих аспектов подготовки армий и стран к войне. Все военные доктрины ориентировали армии и государства на краткосрочную войну и несли на себе печать крайнего милитаризма и реакции. Особой агрессивностью, авантюризмом отличалась германская военная доктрина. 

Развитие немецкой военной мысли в конце XIX — начале XX в. определялось агрессивной политикой германского империализма, острыми противоречиями с Англией и Францией на Западе и Россией на Востоке. Оно было всецело подчинено поискам способов и форм достижения победы в войне одновременно на два фронта против превосходящих сил противников. Наиболее видными идеологами германского милитаризма являлись генерал-фельдмаршалы X. Мольтке (старший) и А. Шлиффен, генералы Ю. Верди дю Вернуа, З. Шлихтинг, К. фон дер Гольц и Ф. Бернгарди.

Оправдывая агрессивные войны как в прошлом, так и в настоящем и будущем, немецкие военные идеологи взяли на свое вооружение человеконенавистнические теории о причинах, сущности и роли войн в истории. «Вечный мир, — заявлял Мольтке, — это мечта и даже далеко не прекрасная; война же составляет необходимый элемент в жизни общества. В войне проявляются высшие добродетели человека, которые иначе дремлют и гаснут». Происхождение войн Мольтке объяснял законами борьбы за существование, а всю ответственность за их развязывание сваливал не на правительства, а на широкие народные массы. «В настоящее время, — заявлял он, — все правительства искренне заботятся о сохранении мира, — вопрос лишь в том, достаточно ли у них сил это исполнить?» Опасным для мира является недовольство народов «внутренними порядками».

В таком же плане решалась проблема происхождения войн Шлиффеном и Верди дю Вернуа.

Но если Мольтке и Шлиффен, занимавшие пост начальника генерального штаба, не решались в печати и в устных выступлениях открыто призывать к подготовке захватнической войны, то лидеры Пангерманского союза были более откровенными в этом отношении. Один из них — отставной генерал Бернгарди — прямо призывал к развязыванию войны для завоевания мирового господства. «Если мы, — писал он, — желаем приобрести то положение, которое соответствует мощи нашего народа, то обязаны отказаться от всяких мирных утопий, рассчитывать только на силу нашего оружия и смело смотреть опасности в глаза». Цель войны, по его утверждению, заключалась в том, чтобы, «пустив в ход военную силу, создать народу и государству дальнейшие условия существования и обеспечить им здоровое развитие». Бернгарди мечтал о том, чтобы добиться господства в Европе и «на этой основе построить наше действительное мировое могущество, с приобретением соответствующих колониальных владений». Немецкому народу настойчиво внушалась мысль о том, что ведение захватнических войн является для него жизненной необходимостью и единственно возможным средством добиться желаемого «места под солнцем».

Важнейшей проблемой, вставшей перед немецкой военной мыслью конца XIX — начала XX в., являлась продолжительность будущей войны. О том, что эту войну Германии придется вести одновременно на два фронта — против Франции и России, — немецкие политические и военные деятели стали говорить уже вскоре после окончания франко-прусской войны 1870-1871 гг. «Существующая политическая обстановка, — писал Мольтке, — заставляет предвидеть, что в ближайшем будущем... мы будем вести ее на два фронта», что стало возможным благодаря быстрому развитию железных дорог. Наличие разветвленной железнодорожной сети позволяло действовать по внутренним операционным линиям, «находясь, с одной стороны, против неприятеля, готового в любой момент к наступлению, а с другой — против мобилизующегося медленно, и только от своевременности принятого решения будет зависеть, удастся ли нам направить большую часть наших действующих сил сначала на одного, а затем и на другого врага».

Мольтке осознавал, что Германия уступала своим вероятным противникам в силах и средствах и что одновременная война против Франции и России была бы опаснейшим испытанием для молодой Германской империи. Быстрое окончание войны в этих условиях он считал «величайшим благом».

Однако под влиянием опыта войн за объединение Германии и прежде всего франко-прусской войны Мольтке уже весной 1871 г. вынужден был сделать вывод о невозможности «молниеносной войны» на два фронта. Германия, писал он, «не может надеяться на то, чтобы одним быстрым, удачно проведенным наступлением в короткое время освободиться от одного из противников, чтобы затем обрушиться на другого. Мы только что убедились в том, как тяжело было закончить победоносную борьбу против Франции». Та же мысль подчеркивалась и в выступлении престарелого фельдмаршала на заседании рейхстага 14 мая 1890 г. «В борьбу друг с другом, — говорил он, — вступят величайшие европейские державы, вооруженные как никогда. Ни одна из них не может быть сокрушена в один или два похода так, чтобы она признала себя побежденной». Но эта точка зрения Мольтке относительно продолжительности будущей войны не оказала определяющего влияния на военно-научную работу генерального штаба.

Концепция скоротечной войны нашла свое яркое выражение в работах Шлиффена. Его взгляды и представления о характере ведения будущей войны были возведены правящими кругами кайзеровской Германии в ранг государственной военной доктрины, получившей в исторической литературе наименование «доктрины Шлиффена». Длительная война вопреки всем условиям объективной исторической действительности не принималась в расчет Шлиффеном и отвергалась им. Русско-турецкая война 1877 — 1878 гг. и русско-японская война представлялись Шлиффену «слишком» затянувшимися войнами. Произошло же это, считал он, исключительно из-за ошибок в военном искусстве, из-за проведения «стратегии измора», из-за нерешительности фронтальных наступлений, имеющих своим следствием установление позиционного фронта.

Шлиффен пытался доказать, что будущая война не может быть длительной и по экономическим соображениям. Из возросших производительных сил, объективно позволявших крупнейшим империалистическим державам выдержать длительную, напряженную войну с участием многомиллионных армий, Шлиффен делал совершенно противоположный вывод, утверждая, что «подобные войны невозможны в эпоху, когда все существование нации зависит от непрерывного развития торговли и промышленности», а «стратегия измора немыслима, когда содержание миллионов требует миллиардных расходов».

Особенно пагубна, по мнению Шлиффена, затяжная война для высокоразвитых европейских государств. Имея в виду русско-японскую войну, он заявлял в конце 1905 г.: «Там, вдали, в Маньчжурии можно было месяцами противостоять друг другу в неприступных позициях. Но в Западной Европе нельзя позволить себе люкса подобного ведения войны. Тысячеколесная машина, требующая миллионов на свое содержание, не может долго стоять... Мы должны изыскать возможность быстро разгромить и уничтожить врага». Эта же мысль постоянно подчеркивалась Шлиффеном и в ходе практической разработки планов стратегического развертывания. «Культурное состояние народов, затрата непомерных средств, необходимых для содержания... масс войск, требуют быстрого решения, скорого окончания войны». Приведенные высказывания почти дословно повторялись и в наставлении 1910 г. для высшего командования. Возможная продолжительность предстоящей войны определялась Шлиффеном в несколько недель. Он утверждал, что, начавшись весной, война должна быть закончена не позднее «осеннего листопада».

С этими выводами не соглашался Бернгарди. Он, хотя и не отрицал того, что современная война требует «громадного напряжения всех сил государства», вследствие чего «всюду принимаются меры к тому, чтобы война не затягивалась», однако считал, что категорический тезис Шлиффена о невозможности ведения длительной войны «грешит тем, что в нем слишком сгущены краски».

Племянник фельдмаршала X. Мольтке, преемник А. Шлиффена на посту начальника генерального штаба, генерал-полковник X. Мольтке (младший) также возражал против того, что будущая война, а особенно война против Франции, непременно должна быть скоротечной. «Это будет, — говорил он Вильгельму II в начале 1905 г., — народная война, и с ней нельзя будет покончить одним решающим ударом. Предстоит длительная, народная борьба со страной, которая не признает себя побежденной до тех пор, пока не будет полностью сломлена сила ее народа». Аналогичные мысли высказывались в немецких военных кругах и позднее.

Перспектива длительной войны пугала руководителей кайзеровского рейха также и по внутриполитическим соображениям.

Парижская коммуна 1871 г., успешная борьба германского пролетариата в 1878 — 1890 гг. с так называемым «исключительным» законом против социалистов, русская революция, вызвавшая во всем мире бурный подъем революционного и национально-освободительного движения, наложили на немецкую военную мысль неизгладимый отпечаток. Так, Шлиффен прямо высказывал опасения, связанные с предвидением «огромных расходов, возможных больших потерь и того красного призрака, который встает в их  тылу». Еще более откровенно по этому поводу высказывался Мольтке (младший). В докладной записке от 14 мая 1914 г. на имя министра внутренних дел он писал: «Военное руководство полностью заинтересовано в том, чтобы избежать экономического кризиса в тылу армии, противостоящей врагу... Хозяйственная разруха и голод во время войны поднимут на высшую ступень нервозность масс и побудят неблагонадежные элементы к насильственному преследованию своих антигосударственных целей. Мораль войск — этот важнейший и в то же время наиболее чувствительный фактор достижения победы, в случае если над ним нависнет опасность, понесет серьезный урон».

Доктрина «молниеносной» наступательной войны обусловливалась, по мысли Шлиффена, также и внешнеполитическими соображениями. Он полагал, что быстрые и решительные победы Германии и Австро-Венгрии в предстоящей войне смогут взорвать коалицию противников и воспрепятствовать вступлению в нее нейтральных государств.

Но была и еще одна причина, почему руководители германского генерального штаба непременно стремились к скоротечной, наступательной войне. Уже в ноябре 1914 г. Мольтке (младший) признавался в своих воспоминаниях: «В генеральном штабе неоднократно подвергался исследованию вопрос, не лучше ли было бы для нас вести оборонительную войну? Ответ неизменно давался отрицательный, так как в этом случае отпала бы возможность скорее перенести воину на территорию противника».

Таким образом, стратегическая концепция «молниеносной» наступательной войны наиболее полно отвечала агрессивным устремлениям германского империализма, скрупулезно готовящегося в конце XIX — начале XX в. к решающему рывку за мировое господство.

Односторонняя ориентация большинства военных деятелей на скоротечную войну предопределила также и их крайнюю тенденциозность в оценке возможных способов и форм ведения вооруженной борьбы и войны в целом.

Всю концепцию «блицкрига» насквозь пронизывал доведенный до предела наступательный дух. В наставлении для высшего командования войсками утверждалось: «Преимущества наступления достаточно известны. Оно предписывает противнику образ его действий, за него говорят все моральные факторы и оно является единственным средством действительного поражения противника». Категорическое требование: «Вперед на противника, чего бы это ни стоило!» — было зафиксировано и в «Строевом пехотном уставе» 1906 г.

Немецкие военные теоретики считали оборону важным видом боевых действий «там, где она стратегически необходима». В капитальном труде В. Балка «Тактика» указывалось по этому поводу: «Чтобы быть в состоянии действовать наступательно, следует признать за обороной право на соответствующее ей место там, где она стратегически необходима». Важнейшими требованиями, предъявлявшимися к обороне, являлись (по немецким взглядам) активность и маневренность, ибо только таким образом можно оказывать упорное сопротивление превосходящим силам противника. Обязательным условием для оборонительных действий считалось проведение частых контратак и контрударов с целью нанесения противнику наиболее чувствительных потерь и создания необходимых предпосылок для перехода в контрнаступление. Шлиффен также настоятельно подчеркивал, что современная оборона — это контрнаступление, или что «наступление является лучшим способом обороны». Поиски убежища на оборонительных позициях он считал «началом конца». Крепостные укрепления он также рассматривал не как базу ведения пассивно-оборонительных действий, а как исходную позицию для организации наступления.

В теоретическом плане вопросы соотношения наступления и обороны решались немецкой военной наукой в целом правильно. Однако Бернгарди, Гольц, Шлиффен все время подчеркивали, что оборона якобы противоречит не только всему опыту военной истории Германии, но и особенностям самого национального характера немецкого солдата. Наступление же, наоборот, преподносилось как специфически немецкая, национальная форма ведения вооруженной борьбы и войны в целом. «Вести войну, — писал Гольц, — значит наступать». Личному составу германской армии, а особенно ее офицерскому корпусу настойчиво внушались авантюристические идеи, что уже само по себе наступление как таковое чревато якобы быстрой победой, что наступать надо в любых условиях обстановки, против любого противника, даже если он имеет значительное превосходство в силах и занимает хорошо подготовленные оборонительные позиции.

Наступательную войну предполагалось вести при помощи специфически прусских, варварских методов, попирая принятые нормы международного права, нормы морали и исторически сложившиеся обычаи войны. На это прямо указывал Вильгельм II: «Все должно быть утоплено в огне и крови, необходимо убивать мужчин и женщин, детей и стариков, нельзя оставить ни одного дома, ни одного дерева. Этими террористическими методами, единственными, которые способны устрашить такой выродившийся народ, как французы, война будет окончена менее чем в два месяца, в то время как, если я приму во внимание гуманные соображения, война продлится несколько лет».

Теоретическому обоснованию такого рода ведения войны была посвящена довольно обширная литература. Еще Мольтке (старший) заявлял: «Все усилия должны быть направлены не только на ослабление боевых сил неприятеля, но также и на все вспомогательные источники его, как финансы, железные дороги, продовольствие и даже престиж». Мольтке считал вполне допустимым и нарушение нейтралитета других государств, говоря, что «всякий нейтралитет может быть нарушен, если подобный шаг повлечет за собой для нарушающего нейтралитет вполне определенные выгоды».

Сторонниками применения жестоких и бесчеловечных методов ведения войны выступали также Бернгарди и Гольц. Гольц предлагал для достижения быстрой победы над противником обрушить все бедствия войны и прежде всего голод на мирное население, «чтобы заставить неприятельскую страну почувствовать бремя войны настолько сильно, чтобы желание мира восторжествовало там над стремлением к продолжению войны». В качестве мер, принуждающих противника к скорейшей капитуляции, Гольц рекомендовал захватывать неприятельские гавани и пути сообщения, чтобы лишить страну «важнейших и для существования народа и армии необходимейших объектов». Он полагал, что подавление сопротивления армии и населения страны, подвергшейся нападению, будет значительно облегчено установлением голодной блокады государства и предлагал ее в качестве меры воздействия: «В тех случаях, — писал он, — когда продовольствование населения неприятеля сопряжено с затруднениями, цель будет достигнута, если отрезать страну от всего внешнего мира».

Подобные взгляды выражались не только отдельными авторами. Они являлись официальными и были изложены в специальном руководстве германского генерального штаба, которое называлось «Военные обычаи в сухопутной войне». В этом издании отмечалось, что «война, ведущаяся энергично, не может быть направлена исключительно против комбатантов враждебного государства и его укрепленных пунктов. Напротив, она будет и должна стремиться также разрушать у неприятеля все как духовные, так и материальные вспомогательные источники к ведению борьбы». «Применимо всякое средство ведения войны, без которого не может быть достигнута сама цель ее...» Далее подчеркивалось, что «дозволены все изобретаемые современной техникой средства, даже наиболее совершенные и опасные, убивающие неприятеля целыми массами. Последние, достигая цели войны в кратчайший срок, совершенно неизбежны и, строго говоря, должны быть признаны наиболее гуманными». Генеральный штаб рекомендовал применять различные варварские меры против мирного населения: бомбардировку городов, запрещение выводить мирное население из осажденных крепостей, заложничество и различные репрессии. Само собой разумеется, что любые действия, даже самые жестокие, оправдывались «необходимостью военных соображений».

Стержнем всей концепции «блицкрига» являлось учение об уничтожении вооруженных сил противника в одном генеральном сражении на окружение. Основы этого учения были заложены еще в первой трети XIX в. Клаузевицем, рассматривавшим генеральное сражение как «концентрированную войну, как центр тяжести всей войны или кампании». Мольтке-старший в период войн за объединение Германии также полагал, что исход войны может быть предрешен «молниеносной» победой в генеральном сражении. В этой связи он допускал неправильное толкование взаимосвязи стратегии и тактики. Стратегию Мольтке называл «системой подпорок», обслуживающей тактику. Стратегия «дает тактике средства, чтобы драться, и создает вероятность победы посредством руководства армиями и их сосредоточения на полях сражений». Таким образом, Мольтке ставил тактику на первое место, а стратегию на второе, подчиненное место. «Перед тактической победой, — утверждал он, — смолкают требования стратегии, и она приспосабливается к вновь создавшемуся положению вещей».

Однако уже опыт франко-прусской войны и первых войн эпохи империализма поставил немецких военных деятелей перед фактом невозможности быстрого окончания современной войны. Так, Верди дю Вернуа признавал в 1903 г., что теперь уже нельзя добиться победы в войне одним генеральным сражением, для достижения конечного результата придется решать целый ряд промежуточных задач. Но даже и в такой расплывчатой формулировке эти идеи не получили признания в немецкой военной науке начала XX в.

Концепция генерального сражения получила всестороннее обоснование и развитие в учении Шлиффена о «молниеносной войне» и была официально закреплена в 1910 г. в наставлении для высшего командования, где подчеркивалась необходимость достижения «цели всей кампании после одного лишь решительного сражения».

Говоря о генеральном сражении, Шлиффен имел в виду не простое фронтальное оттеснение, а полное уничтожение всех вооруженных сил противника в одной гигантской битве на окружение. Его военно-исторические работы преследовали прежде всего цель доказать, что принцип «Канн», «обходные движения и атаки с флангов и тыла» являются основным содержанием всей военной истории, в особенности же военной истории Германии. Немецкие полководцы Фридрих II и Мольтке, утверждал Шлиффен, в своей практической деятельности постоянно стремились к «высшему достижению стратегии» — уничтожению армии противника в сражении на окружение, и если это им не всегда удавалось, то исключительно потому, что полководцы типа Гая Теренция Варрона «бывали во все времена, только не в те периоды истории, когда они были бы наиболее желательны для Пруссии».

В 1813 г., продолжал Шлиффен, «развертывание в тылу противника и окружение его со всех сторон превратили бы Лейпциг в совершенные Канны», если бы не страх союзного командования перед Наполеоном. «Канны» могли бы дважды получиться и в австро-прусской войне, «но идея полного окружения и уничтожения врага была слишком чужда прусским генералам, чтобы мог вполне удасться простой и величественный план Мольтке». Да и сам Мольтке, являясь начальником генерального штаба, а не верховным главнокомандующим, не обладал всей необходимой полнотой власти на театре военных действий, которая, по мнению Шлиффена, могла бы устранить недостатки понимания, выучки и решительности у подчиненных командиров.

Подводя итог своему исследованию, Шлиффен писал: «Совершенное воплощение сражения при Каннах лишь очень редко встречается в военной истории». «В результате получилось, что если, исключая Седана, и не было совершенных Канн, то все же можно найти целый ряд сражений, приближающихся к полному разгрому». И тем не менее Шлиффен, догматически перенося на современные ему условия опыт таких ограниченных во времени и пространстве сражений, какими являлись сражения при Каннах и под Седаном, полагал, что и при многомиллионных массовых армиях возможно превратить столь редкие в военной истории способы окружения неприятельских войск в единственно приемлемую для германской армии форму уничтожения всех основных сил противника в одном большом сражении.

Шлиффен постоянно подчеркивал, что в отличие от сражения под Седаном в предстоящей войне германская армия уже не будет иметь численного превосходства. Однако, по его мнению, и слабейший может победить превосходящего противника, если «всеми своими силами или большей их частью броситься на один фланг или тыл противника и вынудить его принять сражение с перевернутым фронтом в неблагоприятном для него направлении». Необходимое же для мощного флангового наступления превосходство в силах и средствах можно, считал Шлиффен, создать «лишь путем максимального ослабления сил, направляемых против неприятельского фронта», причем и фронт противника также должен быть атакован при всех условиях. На военных играх и в полевых поездках офицеров генерального штаба, проводившихся под руководством Шлиффена, систематически отрабатывались способы окружения и пленения армии «противника» численностью от 500 тыс. до 600 тыс. человек.

Стремясь к достижению быстрого успеха в генеральном сражении и в войне в целом, Шлиффен отрицал необходимость выделения стратегических резервов. Он считал их не только излишними, но даже вредными, поскольку они могут только ослабить силу первого всесокрушающего удара. «Вместо того чтобы накоплять позади фронта резервы, — писал Шлиффен, — которые вынуждены пребывать в бездеятельности... лучше позаботиться о хорошем пополнении боевых припасов. Патроны, подвозимые грузовиками, представляют самые лучшие и надежные резервы. Все войсковые части, которые раньше оставались позади и использовались для достижения решающего успеха, теперь должны быть сразу двинуты вперед для флангового наступления. Чем большие силы могут быть привлечены к этой операции, тем решительнее будет само наступление». Эта идея нашла отражение  и в германском наставлении для высшего командования войсками, где рекомендовалось «притягивать на поле сражения даже последний батальон».

Доктрина «Канн», выдвинутая Шлиффеном, была полна внутренних противоречий. Успех германской армии в предстоящем ей в будущей войне генеральном сражении Шлиффен считал гарантированным лишь в том случае, если его возглавит полководец, обладающий дерзновенной решительностью Ганнибала. В качестве другой важнейшей предпосылки успеха он называл наличие во главе вооруженных сил противостоящей стороны такого нерешительного и слабого духом полководца, как Гай Теренций Варрон. «Теренций Варрон, — писал Шлиффен, — располагает большой армией, но он не принимает самых настоятельных мер, чтобы ее увеличить и целесообразно обучить. Он не сосредоточивает своих сил против главного врага. Он не ищет победы, организуя подавляющий огонь с четырех сторон, но тяжестью массы, узкой и расчлененной в глубину, старается атаковать неприятельский фронт как сторону, наиболее способную к сопротивлению». Желательно также, чтобы войска противника имели в этом сражении глубокое построение «с узким фронтом и нагроможденными резервами, что увеличивает число бездействующих бойцов». Таким образом, Шлиффен с самого начала предвзято делал ставку на неподготовленность противников Германии к предстоящей войне. Немецкий военный историк К. Юстров довольно резко, но метко высказался в 1933 г, по этому поводу. Стратегическая концепция Шлиффена, писал он в книге «Полководец и военная техника», могла иметь успех лишь в том случае, если бы германскими войсками предводительствовали «боги», а французскими — «идиоты».

Взгляды Шлиффена содержали также и некоторые новые для немецкой военной науки идеи о стратегическом развертывании, передвижении войск к месту сражения и самом сражении как об едином, взаимосвязанном процессе. Из правильного представления о том, что руководство современными многомиллионными армиями с их чрезвычайно возросшей огневой мощью должно осуществляться совершенно иначе, чем это имело место в войнах XIX в., Шлиффен делал неверный вывод о невозможности непосредственного руководства современным сражением с участием колоссальных масс войск со стороны верховного командования.

Он полагал, что сам ход такого сражения будет обусловлен стратегическим сосредоточением и развертыванием вооруженных сил на театре военных действий. «Основная задача руководителя сражения, — указывал Шлиффен, — заключается в том, чтобы задолго до встречи с неприятелем указать всем армиям и корпусам дороги, пути и направления, по которым они должны продвигаться, и назначить примерные цели движения на каждый день. Подход к полю сражения начинается тотчас же, «как войска выгружаются из поездов. Корпуса и дивизии устремятся с вокзалов к тем местам, которые им предназначены по диспозиции сражения». Таким образом, Шлиффен, как и Мольтке, низводил стратегию до роли слуги тактического столкновения.

Мольтке-старший еще задолго до Шлиффена предупреждал, что составление, а тем более выполнение плана операции далеко не простое дело, ибо на войне «наша воля очень скоро сталкивается с независимой волей противника», относительно намерений которого «мы можем лишь строить предположения». Мольтке советовал при составлении плана операций исходить из данных, которые являются наивыгоднейшими для неприятеля. «Только профан, — заключал он, — может думать, что весь поход ведется по предначертанному плану без отступлений и что этот первоначальный план может быть выдержан до конца во всех его подробностях».

Однако этими предупреждениями Мольтке Шлиффен пренебрег. Самым важным для него было во что бы то ни стало непрерывно добиваться запланированного хода генерального сражения вопреки всем контрмерам противника и несмотря также ни на какие другие непредвиденные заранее обстоятельства и затруднения. Иными словами, теория Шлиффена полностью исключала элемент случайности и была направлена на достижение недосягаемых целей.

Вместе с тем Шлиффен не мог полностью игнорировать опыта первых войн эпохи империализма и особенно русско-японской войны, под непосредственным впечатлением которых он в статье «Современная война» нарисовал в целом верную картину сражения и боя будущей войны. Прежде всего автор подчеркивал возросший размах сражения. «В будущем поля сражения, — писал он, — будут иметь и должны иметь совершенно другое протяжение, чем это нам известно из прошлого». Шлиффен полагал, что такое поле сражения «должно превосходить поле сражения при Кениггреце в 20 раз», оно будет иметь протяжение несколько сот километров и здесь столкнутся несравненно более колоссальные, чем это было раньше, массы войск. На обширном пространстве разыгравшегося сражения «человеческий глаз увидит очень мало. Если бы не оглушала орудийная канонада, то только слабые огневые вспышки позволяли бы догадываться о наличии артиллерии».

Что касается продолжительности такого сражения и возможных потерь, Шлиффен полагал, что теперь сражения будут длиться уже не один день, а «много дней», но никак «не четырнадцать дней, как это было под Мукденом», и что эти «сражения не будут более кровавыми, чем, прежние».

Таковы в главных чертах взгляды Шлиффена на основные способы и формы ведения будущей войны. Эти взгляды, а особенно его учение об уничтожении вооруженных сил противника в гигантских «Каннах», вызвали серьезные возражения в немецких военных кругах как во время пребывания Шлиффена на посту начальника большого генерального штаба, так и позднее. Бернгарди выражал сомнение в возможности осуществления такого гигантского охвата, какой предлагал Шлиффен, и называл излишнее увлечение этой формой маневра «шаблоном». В книге «Современная война» он писал, что «чрезвычайно опасно стремиться к победе исключительно посредством охвата». Не называя фамилии Шлиффена, Бернгарди именовал его учение о «Каннах» «односторонне мыслящей школой». Более перспективной формой маневра Бернгарди считал прорыв фронта обороны противника.

Другой военный теоретик, Шлихтинг, так же как и Шлиффен, считал охват флангов противника единственно правильным способом действий в сражениях будущей войны. «Регулярно повторяющийся успешный выигрыш фланга, — утверждал он, — служит доказательством лучших действий одной стороны, и она наверняка победит». Другие способы боевых действий, в том числе и прорыв, Шлихтинг отрицал, говоря, что «раз тактическая связь неприятельских сил налицо — прорвать их нельзя, как бы они ни были тонки в центре». В то же время Шлихтинг не скрывал своих сомнений по поводу усиленно внедрявшихся в офицерский корпус кайзеровской армии идей Шлиффена о возможности стратегического окружения всех вооруженных сил противника и их быстрого уничтожения в одном сражении.

Преемник Шлиффена на посту начальника генерального штаба Мольтке-младший также не проявил себя как ревностный последователь военно-теоретической концепции своего предшественника, а особенно его учения о «Каннах». Видимо, не без влияния Мольтке в «Строевом пехотном уставе» 1906 г. о наступлении против обоих флангов обороняющегося противника говорилось как об исключительной редкости. В основных принципах высшего командования войсками об окружении также говорилось, что «добиться этой самой важной цели можно будет далеко не всегда».

В целом же, несмотря на отдельные нюансы, разработанная Шлиффеном концепция «молниеносной войны» безраздельно господствовала в немецкой военной науке накануне первой мировой войны, ибо она наиболее полно отвечала агрессивным устремлениям германского империализма к европейской и мировой гегемонии. В этой стратегической концепции большого генерального штаба особенно выпукло проявилась характерная черта германского милитаризма — грубая, авантюристическая переоценка собственных сил и недооценка возможностей вероятных противников.

Доктрина «блицкрига» призвана была заполнить разрыв, образовавшийся между непомерными захватническими интересами немецкой монополистической буржуазии и юнкерства, с одной стороны, и ограниченными силами и возможностями Германии — с другой. Немецкая военная наука была насквозь пропитана идеей превосходства германского военного искусства. Идеологи германского милитаризма делали основную ставку на нарушение национального суверенитета нейтральных государств, на применение наиболее варварских методов ведения войны. Рассчитанная на достижение «молниеносной» победы при помощи одного только «военного фактора», военная доктрина кайзеровской Германии игнорировала экономические, политические и социальные факторы, оказывающие решающее влияние на вооруженную борьбу, на ход и исход войны в целом. Немецкие военные теоретики конца XIX — начала XX в. громогласно обещали Германии легкую и блистательную победу в будущей «молниеносной войне», а в действительности неотвратимо вели страну к неизбежному поражению и национальной катастрофе.

Наиболее видными представителями военной мысли во Франции были Леваль, Бонналь, Гранмезон, Фош и др. Военный писатель  Леваль, взгляды которого складывались целиком под влиянием реакционной философии позитивизма Огюста Конта, считал, что разработанная им на этой идейной основе военная теория есть самая передовая. Единственный путь к созданию «настоящей военной науки» Леваль видел в очищении ее от «паразитических наростов», под которыми подразумевал политику, моральный дух армии и народа, социологию и даже «влияние исторического опыта». По его мнению, математика, механика и законы точных наук являются основой стратегии и военной теории вообще. Военное искусство он сравнивал с механикой, где все должно быть основано на расчете. «Поэтическая сторона войны постепенно сходит на нет, — писал Леваль, — ее блестящее очарование уступает место механизму». Он отрицал связь войны с политикой, утверждая, что в период роста промышленности и технических знаний влияние политики на войну прекратилось.

Современную войну с участием массовых армий, хорошо оснащенных техникой, перебрасываемых по железным дорогам, Леваль представлял лишь как прямолинейное движение огромных сосредоточенных масс друг на друга. Он утверждал, что маневр в новых условиях невозможен, и не допускал появления новых комбинаций в операциях. Для достижения конечной цели — разгрома противника — существует, по мнению Леваля, только один способ ведения войны — это применение наиболее энергичных средств с тем, чтобы потрясти противника морально и физически и заставить его просить мира. Леваль разделял взгляды немецких военных теоретиков на ведение войны и рекомендовал наступать на противника, не ожидая полного выяснения обстановки и не считаясь ни с какими жертвами. Но в отличие от многих других военных теоретиков Леваль правильно подходил к оценке значения наступления и обороны. Он считал, что обе формы согласуются с войной. «Их смешение или чередование, — писал он, — являются необходимыми; в них и заключается искусство войны. Разделение их приводит к системе, к предвзятости, к посредственности».

Стратегия, по мнению Леваля, «имеет двойственный характер». Одна часть ее «умозрительная», являющаяся искусством. К ней Леваль относит оперативные замыслы, планы, комбинации. По его мнению, все это творчество фантазии, «туманная сфера» «представляется доступной для каждого». Более существенной частью стратегии Леваль считает ведение операции, практическое осуществление замысла: «Изыскание практических путей является тяжелым и малозаметным трудом, — пишет Леваль. — Только люди ремесла знают, насколько существенна вторая часть». Эту практическую «позитивную», часть стратегии, доступную лишь профессионалам, Леваль называет наукой. Таким образом, Леваль отрицает единство замысла и его исполнения, отрывает теорию от практики. В то время как роль и значение теоретической части, по Левалю, резко уменьшается, практическая часть стратегии в связи с ростом вооружения и увеличением численности армий приобретает все большее значение.

Леваль призывает в военном деле использовать методы научной организации труда, применяемые в промышленности. «В наше время, — пишет он, — повсюду стремятся применять фабричные методы. Война не ускользает от этого общего закона». По мнению Леваля, это значит, что при осуществлении операции необходимо основываться на расчете, исходя из сложившихся условий, предусмотреть случайности, ясно видеть последствия своих действий. Современная стратегия, утверждал Леваль, есть торжество «единой воли плюс механизация».

В ведении войны Леваль большую роль отводил полководцу. «Решения, замыслы и планы, — писал он, — зависят исключительно от таланта полководца, и только от него. Этот талант ничто заменить не может». Но «одних природных дарований недостаточно для создания военного вождя»: полководцу нужно постоянно учиться. Леваль недооценивал роль масс в войне, считая народ безликой и бессловесной толпой, беспрекословно повинующейся указаниям «единой воли» военного диктатора.

Леваль отрицал все возрастающую роль морального фактора в современной войне. Сам моральный фактор он рассматривает метафизически, вне общественных отношений. Такие моральные категории, как храбрость, патриотизм, самопожертвование, признавались им неизменными и присущими человеческой природе вообще, независимо от социальных условий и классовой принадлежности человека. Леваль считал, что они одинаково проявляются рабами и свободными гражданами, наемниками и каторжниками.

Леваль — один из немногих буржуазных военных теоретиков, кто критически подходил к «вечным и неизменным» «принципам», «правилам», «законам», «секретам» войны, считая, что они были хороши в свое время, в определенных условиях, а при новых обстоятельствах их слепое применение может привести к нежелательным результатам. Идеи Леваля оказывали влияние на многих французских военных деятелей. 

Особенностью стратегической концепции другого французского военного теоретика, Бонналя, было стремление к осторожным и осмотрительным действиям. Главное значение придавалось авангардам. Бонналь утверждал, что успех Наполеону обеспечивало глубокое расположение войск с выдвинутым вперед авангардом. Дополняя действия кавалерии, авангард (авангардная армия) должен был заставить противника развернуться и, сковав его, обеспечить для главных сил осуществление такого маневра, который привел бы к победе. Ошибочность взглядов Бонналя заключалась в том, что авангард фактически превращался в разведывательный орган, а противник получал время и возможность осуществить контрманевр и захватить инициативу в свои руки.

Против осторожной стратегии Бонналя выступил Гранмезон. Он считал, что противнику не следует давать времени для развертывания его сил. Авангард и следующие за ним главные силы должны были, не теряя времени на раскрытие группировки противника, немедленно переходить в наступление. Гранмезон был убежденным сторонником только наступления, требовал вести его сразу всеми силами, решительно, без охранения, без резервов и даже без разведки. Возможность обороны для французской армии он полностью отрицал. Гранмезон предлагал развертывать всю армию в одну линию без прикрытия флангов. Роль командующего сводилась к тому, чтобы при обнаружении противника отдать войскам приказ о переходе в наступление. В этих взглядах ясно виден авантюризм, заимствованный у германских военных теоретиков.

Еще один представитель французской буржуазной военной мысли, Ланглуа, известен своими трудами в области использования артиллерии.

Основным мотивом стратегической теории Ланглуа было утверждение, что применение скорострельной артиллерии, использующей бездымный порох, приведет к сокращению численности войск. Он считал, что человека в бою можно заменить техникой, вооружив армию артиллерией. Он полагал, что развитие артиллерийской техники может привести к осуществлению мечты фон дер Гольца о «небольшом, но отлично вооруженном и обученном войске», которое «погонит перед собой расслабленные массы».

Переоценка роли артиллерии привела Ланглуа к выводу о возможности перейти к ее унификации. Он считал, что с введением бездымного пороха мощь артиллерии настолько повысилась, что появилась возможность создания единой системы «скорострельного орудия малого калибра», одного типа орудия, которое сможет решить на поле боя абсолютно все задачи. Но Ланглуа эти задачи сводит лишь к поражению живой силы. «... Полевая артиллерия не должна добиваться разрушения... стен, местных предметов, окопов, полевых сооружений и т. д.», а должна иметь в виду их защитников. Такое мнение порождалось господствовавшей тогда идеей скоротечной войны, поэтому на полях сражений не ожидалось сколько-нибудь прочных и серьезных фортификационных сооружений. Теоретические изыскания Ланглуа способствовали тому, что во Франции уверовали в универсальность и всемогущество их легкой 75-мм пушки образца 1897 г. Первую мировую войну французская армия начала почти без тяжелой полевой артиллерии. За теоретические заблуждения Ланглуа французским солдатам пришлось расплачиваться своей кровью.

Наиболее видным представителем французской военной мысли является Фердинанд Фош. Свои теоретические обобщения он выводит из опыта главным образом наполеоновских войн и франко-прусской войны 1870-1871 гг. «Современная война берет начало в идеях Наполеона», — пишет Фош. Опыт других войн игнорируется. Например, о русско-японской войне Фош пишет, что ее уроки «не являются исчерпывающими и не представляют ... непосредственного интереса». Однако Фош признавал, что современная война по своему характеру отличается от войн наполеоновской эпохи, так как «развитие промышленности видоизменяет формы войны, вызывает дальнейшую эволюцию военного искусства».

Фош признавал определяющее влияние политики на стратегию. По его мнению, без политики «стратегия будет висеть в воздухе, сможет действовать только вслепую». Однако Фош не видел социальных причин войн и считал, что они возникают по всякому поводу, если того желает один из противников.

Свои теоретические исследования Фош посвящал предполагаемой войне между Францией и Германией. Она представлялась ему как «война национальная», кровопролитная, которая «ведется энергично и быстро» путем фронтального столкновения массы людей, развернутых в линии. Особое значение будут иметь первые операции, они «становятся обычно решающими действиями кампании», ведутся быстро и стремительно. Наступление провозглашалось основным способом действий.

Так как во времена массовых армий «центром государственной мощи является... сама нация со всем разнообразием ее ресурсов», Фош делает вывод, что современная война не решается одним генеральным сражением: «Кампания представляет ряд стратегических действий, приводящих каждое к большему сражению».

Так как при наличии железных дорог, рассуждает Фош, сосредоточение противников производится очень быстро, то порядок сосредоточения должен быть определен чрезвычайно точно. Это исключает возможность «организовать стратегический маневр» при изменении обстановки. Однако Фош допускал возможность маневра, направленного на коммуникации противника, и считал, что «в этом направлении следует искать художественного и логического развития военного искусства».

Залог успешных действий Фош видел в том, чтобы сосредоточить все силы в таком районе, откуда можно было бы действовать в любом угрожаемом направлении. Он считал, что, безусловно, необходимо участие всех без исключения войск в решающих операциях и отрицал необходимость стратегического резерва. При этом он большое значение придавал стратегическому авангарду, на который в первую очередь возлагал задачу прикрытия. Нужно сказать, что созданию и действию стратегического авангарда французская военно-теоретическая мысль уделяла огромное внимание.

Фош большое значение придавал моральному фактору. Он считал, что «моральный фактор имеет непреоборимое значение». Воспитание морального стимула он считал важной обязанностью командования.

Официальная точка зрения была изложена в «Положении об управлении крупными войсковыми соединениями» 1913 г. Ссылаясь на французскую военную историю, авторы этого документа утверждали, что необходим такой способ ведения войны, чтобы придать операциям резко выраженный наступательный импульс. Только наступление ведет к положительным результатам, наступающая сторона берет в свои руки инициативу, создает обстановку, вместо того чтобы ей подчиняться. Как и в Германии, расчет шел на быстрое окончание войны. В «Положении» было совершенно четко выражено требование добиваться победы в кратчайший срок.

Главным средством достижения победы считалось большое генеральное сражение, в котором надлежало уничтожить все вооруженные силы врага и решить не только исход войны, но и судьбу нации. От всех начальников категорически требовалось не колебаться в решении бросать в огонь свои последние батальоны, лишь бы добиться победы.

Между теорией и практикой у французов был огромный разрыв. Идеи решительности и активности, провозглашаемые военными мыслителями и официальными наставлениями, не получили практического воплощения. Французскую военную доктрину, как отмечал М. В. Фрунзе, отличало «чувство неуверенности в своих силах, отсутствие широких нападательных планов, неспособность смело искать решение боя, стремясь навязать свою волю противнику и не считаясь с волей последнего. В своем положительном содержании сущность доктрины, на которой воспитывалась французская армия последней эпохи, заключалась в стремлении разгадать план противника, занять для этого выжидательное положение и лишь по выяснении обстановки искать решения в общем наступлении».

 

В конце XIX в. на мировой арене появился молодой, но сильный колониальный хищник — Соединенные Штаты Америки. После испано-американской войны (1898 г.) правительство США, используя пресловутую «доктрину Монро», открыто объявило о своем «праве» на роль гегемона в Западном полушарии. Одновременно оно усилило свои экспансионистские устремления в Азии (Китай, Корея). Главным орудием агрессивной политики американских империалистов должен был стать, по мысли ее творцов, мощный военно-морской флот, который мог бы вести наступательные операции на любом морском направлении. Строительство такого флота, связанное с большими материальными и финансовыми затратами, нуждалось в определенном политическом и военно-теоретическом обосновании. Так появилась теория «морской силы», разработанная американцем А. Мэхэном и частично дополненная англичанином Ф. Коломбом. Она была изложена Мэхэном в основном в двух его сочинениях — «Влияние морской силы на историю» и «Влияние морской силы на Французскую революцию и империю», изданных соответственно в 1890 и 1892 гг., а Коломбом — в книге «Морская война, ее основные принципы и опыт» (1891 г.).

Мэхэн считал, что на создание морской силы государства огромное влияние оказывают различные факторы, которые он называет элементами. Из них на первое место он ставил географическое положение страны, физическую структуру и протяженность береговой линии. Для государства, стремящегося к морскому могуществу, по его мнению, наиболее выгодным являлось островное положение с наличием протяженной береговой линии, изрезанной удобными бухтами и гаванями для оборудования портов и военно-морских баз. Это, говорил Мэхэн, уже само по себе обязывало правительство главные усилия страны направлять не на создание большой сухопутной армии, а на строительство мощного военно-морского флота. В качестве примера островного государства он приводит Англию и одновременно старается всячески доказать, что США также обладают всеми чертами островной страны.

Большое внимание Мэхэн обращал на демографический фактор — численность населения и его занятия. Особое значение уделялось той части населения, которая экономически была связана с морем (с торговым мореплаванием, рыболовством, судостроительной промышленностью) и которая могла бы послужить резервом для комплектования военно-морского флота. В его теории немаловажную роль играл и национальный характер народа. Американский теоретик выступает как великодержавный шовинист и расист. Он делит народы на способные к коммерческой предприимчивости и колонизации и неспособные на это. По его мнению, национальный характер американцев содержит все данные, необходимые для создания «большой морской силы» в целях осуществления колонизаторских планов империалистов США. «... Коммерческие инстинкты, смелая предприимчивость, стяжательство и хороший нюх, позволяющий найти соответствующие пути, — все это существует; и если в будущем откроется какое-либо поле для колонизации, то нет сомнения, что американцы перенесут туда всю свою врожденную способность...» 

В создании морского могущества страны, по Мэхэну, многое зависело от характера правительства, от его внутренней и внешней политики. Он связывал это положение с формой политической власти в государстве. Республиканская система правления считалась не подходящей для создания морской силы. Предпочтение отдавалось монархии, ибо абсолютный правитель, поскольку он не считается с общественным мнением страны, может без парламентских «проволочек» назначать ассигнования, нужные для военно-морского строительства. Мэхэн рекомендовал своему правительству содержать флот всегда в постоянной боевой готовности, а не только во время обострения международной обстановки, не жалеть для этого никаких средств. Он предрекал, что Соединенным Штатам Америки принадлежит будущее великой колониальной империи. Поэтому военно-политический аспект теории «морской силы» следует рассматривать как широкую программу достижения мирового господства империалистами США. Английский коллега Мэхэна — Ф. Коломб — полностью принимал военно-политическую сторону его теории и ничего нового в нее не добавлял.

Что касается взглядов на использование «морской силы», то и здесь они шли одной дорогой. Разница состояла лишь в терминологии и некоторых частностях. Главной задачей флота в войне они считали достижение «господства на море», т. е. изгнание морских сил противника с морских пространств. Добиться этого рекомендовалось или путем уничтожения вражеского флота в генеральном сражении, или заблокированием в базах, или комбинацией обоих способов. Еще до войны нужно было строить мощные флоты, которые бы превосходили по количеству и качеству кораблей флоты вероятных противников.

Сама идея об уничтожении или нейтрализации вражеского флота и установлении относительного господства на море в конкретных исторических условиях не была ошибочной. Но Мэхэн и Коломб брали ее в чистом виде, без учета конкретной обстановки, в отрыве от общих стратегических целей государства в войне. Они выводили ее из опыта отжившего свой век парусного флота, игнорируя те огромные изменения, которые произошли впоследствии. Во второй половине XIX — начале XX в. появились новые виды морского оружия — торпеда и мина и носители их — миноносцы, минные заградители и подводные лодки. А Мэхэн и Коломб продолжали рассматривать генеральное сражение линейных флотов как основной способ сокрушения одной из борющихся сторон и завоевания господства на море. Мэхэн писал: «Время от времени тактическая надстройка должна изменяться или совершенно сноситься; но старые основания стратегии остаются столь постоянными, как будто покоятся на скале». Таким образом, и стратегическая концепция Мэхэна и Коломба покоилась на «незыблемых» и «вечных» принципах, носила метафизический характер.

Мэхэн и Коломб были самыми активными защитниками и пропагандистами своих взглядов. В статьях, лекциях и докладах они настойчиво доказывали основные положения своей теории, считая ее практическим руководством для государственных и военно-морских деятелей в решении задач морской политики и стратегии. Критика теории морской силы замалчивалась или отвергалась. Труды Мэхэна и Коломба сразу же получили широкую известность. Авторы теории «морской силы», особенно Мэхэн, стали кумирами правящих кругов империалистических государств. Президент США Т. Рузвельт, который был ярым проводником агрессивной внешней политики и сторонником создания сильного военно-морского флота, называл Мэхэна «великим народным слугой», обладавшим «умом первоклассного государственного деятеля». Рузвельт понимал, что Мэхэн вложил в руки империалистов США сильное идейное оружие, оправдывавшее их стремление к мировому господству и указывавшее пути достижения этого господства. Такого «оружия» никто из предшественников Мэхэна еще не создавал.

Наиболее видным учеником и последователем Мэхэна и Коломба в годы, предшествовавшие первой мировой войне, был профессор морской академии Англии, а в дальнейшем официальный историк Адмиралтейства Ю. Корбетт. В 1911 г. он издал труд «Некоторые принципы морской стратегии». Корбетт не мог полностью отвергнуть опыт русско-японской войны, а поэтому попытался внести «поправки» и «дополнения» в отдельные вопросы теории Мэхэна и Коломба. В частности, это касалось блокадных действий. Не отвергая в принципе ближнюю блокаду, он все же считал ее опасной для блокирующих сил вследствие угрозы атак миноносцев и подводных лодок противника. Чтобы избежать этой опасности, он предлагал отнести линию блокады от блокируемого объекта на расстояние ночной дальности плавания миноносцев. Но блокада в этих условиях уже не могла быть практически ближней.

Значительное место в своем труде Корбетт отвел рассмотрению принципа «флот в готовности к действиям» и «малым активным операциям» («малой войне»). Сущность принципа «флот в готовности к действиям» заключалась в максимальном сбережении флота для генерального сражения, а если таковое не состоится, то до окончания войны. Наличие сильного флота должно было само по себе оказывать устрашающее влияние на противника. Корбетт рекомендовал следовать этому принципу слабейшей стороне, «оспаривавшей владение морем», но не исключал возможности использования его и сильнейшей стороной. Англичане пользовались им чаще не тогда, когда были слабее противника на море, а когда превосходили его. Перелагая главную тяжесть войны на союзников, они старались сохранить основные силы своего флота, чтобы использовать их в качестве средства давления при заключении мира и в последующей расстановке политических сил. Под «малой войной» Корбетт подразумевал нанесение коротких ударов так называемыми вспомогательными силами и средствами (миноносцы, подводные лодки, мины, торпеды) по главным силам (линейные корабли, крейсера) противника: слабейшей стороной — с целью уравнения сил с неприятелем до вступления с ним в генеральное сражение, а сильнейшей стороной — с целью противодействия активности противника, «оспаривающего владение морем».

Английское Адмиралтейство приняло основные положения теории Мэхэна, Коломба и Корбетта в качестве официальной военно-морской доктрины. Высшие военно-морские круги других западноевропейских стран накануне первой мировой войны также находились в плену теории «морской силы». Своих наиболее ревностных поклонников эта теория нашла в Германии лице самого кайзера Вильгельма II и морского министра, адмирала А. Тирпица.

В России в начале XX в., как и в других странах Запада, высшие военно-морские круги разделяли основные положения теории Мэхэна и Коломба. Вместе с тем многие офицеры придерживались более передовых взглядов. Основываясь на богатейшем наследии С. О. Макарова, они резко критиковали теорию «морской силы», как устаревшую и непригодную в условиях будущей войны.

Конец XIX — начало XX в. характеризуется оживлением русской военной мысли. Обсуждались коренные проблемы военного дела. Существовали два течения в военно-научной мысли или, как принято говорить, две школы — «академическая» и «русская». Правда, такое деление весьма условно. По многим коренным теоретическим вопросам эти школы сближала общность их классовых, идеологических позиций. Их общая задача состояла в том, чтобы наилучшим образом приспособить вооруженные силы к потребностям буржуазно-помещичьего государства. В сущности это была одна национальная военная школа, в рамках которой происходили дискуссии по отдельным проблемам теории и практики военного искусства.

Признанным авторитетом в теории стратегии был генерал Г. А. Леер. Его сочинения и особенно двухтомный труд «Стратегия» пользовались мировой известностью. Они оказали большое влияние на формирование русской стратегической мысли. «У нас в России, — писал М. Д. Бонч-Бруевич, — мы располагали отлично разработанной теорией ... В области стратегии мы имели такого непревзойденного знатока, как генерал Леер».

В России, как и на Западе, войну считали естественным явлением в развитии общества. Ее сущность рассматривалась с позиций социального дарвинизма, как выражение закона борьбы за существование. Высказывались мысли о прогрессивной роли войны в развитии человеческого общества.

Большинство русских военных теоретиков склонялись к выводу о том, что будущая война примет характер большой европейской коалиционной войны с участием многомиллионных армий. Относительно продолжительности войны высказывались две точки зрения. Одни считали, что она будет длительной и необычайно напряженной, другие считали, что она будет скоротечной войной.

Сторонники продолжительной войны исходили из учета тех глубоких изменений, которые происходили в вооруженных силах и в характере вооруженной борьбы. Так, профессор Николаевской академии генерального штаба подполковник А. А. Гулевич утверждал, что предстоящая война примет характер упорной и затяжной борьбы, вызовет огромное напряжение экономики и нравственных сил народов и большие жертвы. Это будет европейская война, в которой примет участие до 19 млн. человек. Аналогичные взгляды высказывали и другие военные теоретики. В частности, генерал Н. П. Михневич отмечал, что будущие войны будут вестись с участием целых народов, громадными, многомиллионными армиями, включающими различные категории войск. Полной победы в таких войнах нельзя добиться одним генеральным сражением, так как уничтоженные армии могут быть быстро восстановлены. В этих войнах наряду с разгромом армий необходим захват жизненно важных (экономических и политических) центров, питающих войну. А все это придаст войне длительный и напряженный характер. Придется вести борьбу не только с армией, но и с народом в целом. Главное будет состоять «не в интенсивности напряжения сил государства, а в продолжительности этого напряжения».

H. П. Михневич отдавал должное роли экономического и морального факторов в достижении победы на войне, признавал, что эта «победа уже не столько в числе и энергии» вооруженных сил, «сколько в экономическом развитии и превосходстве нравственности». Исход будущей войны, указывал Михневич, будет решаться полным истощением моральных и материальных сил и средств одной из сторон. Подрыв экономического строя государства в длительной войне приведет к упадку нравственных сил народа.

Русские военные теоретики правильно определяли характер будущей войны как войны европейской, коалиционной и потому необычайно напряженной и длительной, выдвигали тезис о возможности затягивания войны со стороны России, ибо «время является лучшим союзником» русских вооруженных сил, огромные пространства обеспечат России возможность ведения продолжительной войны, позволят ей менее болезненно выдержать бедствия будущей войны, «как бы долго она ни затянулась и каких бы жертв ни потребовала».

Положение о скоротечном характере предстоящей войны в России обосновывалось так же, как и западноевропейскими военными теоретиками. Руководящие военные круги и «академисты» считали, что война продлится несколько месяцев и не более одного года. Как писал впоследствии один из офицеров русской армии, участник первой мировой войны, советский генерал Е. 3. Барсуков, русское военное командование полагало, что в течение этого срока «наступит полное истощение воюющих сторон и они вынуждены будут обратиться к мирному соглашению».

Большое внимание уделялось изучению вопросов мобилизации, сосредоточения и стратегического развертывания вооруженных сил. Отмечалась их возросшая зависимость от социально-экономических и политических условий. Особое значение придавалось составлению обоснованного плана войны. Считалось, что вероятные противники будут иметь преимущества в условиях и сроках мобилизации и стратегического развертывания. Это необходимо было учитывать с тем, чтобы обеспечить свободу развертывания своих войск на театре военных действий.

В научной литературе высказывалась мысль о важном значении начального периода войны. Авторы многих работ подчеркивали, что широкое использование железных дорог позволяет упредить противника в сосредоточении и развертывании войск и внезапно напасть на него с целью сорвать план развертывания его сил, нанести ему первые удары. Однако считалось, что это не может оказать решающего влияния на исход войны. Полагали также, что достижение победы будет определяться не только действиями вооруженных сил, но и общими причинами, способностью борющихся сторон выдержать продолжительную борьбу.

Делались попытки разработать основы коалиционной стратегии. Так, Н. П. Михневич справедливо отмечал, что сила войск коалиции всегда меньше суммы их составляющих. Каждый из союзников будет стремиться к тому, чтобы взвалить наиболее тяжелую ношу на плечи других. Коалиции свойственны противоречия, расхождение во взглядах на конечные результаты войны. Одни ее участники будут стремиться только к ослаблению противника, другие — к его решительному разгрому. В коалиционной стратегии необходимо учитывать взаимное недоверие, интриги, зависть и другие трудности во взаимоотношениях и в эксплуатации средств войны для решения общих военных задач. Коалиционная стратегия должна быть гибкой и оперативной, способной либо отказаться от смелых действий, чтобы не отпугнуть союзника, либо решительными действиями удержать его в составе коалиции. Стратегия в борьбе против коалиции держав должна учитывать слабые стороны коалиции «как в политическом, так и в военном отношении».

Значительное внимание уделялось уточнению таких стратегических понятий, как театр войны, театр военных действий, операционная база. Более обстоятельно разрабатывались вопросы о емкости театра военных действий, его инженерном оборудовании, подготовке путей сообщения, продовольственных и других баз, необходимых для возросших потребностей войск в средствах питания, вооружении и боеприпасах. Так, полковник А. А. Незнамов, исходя из невозможности быстрого сосредоточения и развертывания русских армий на европейском театре войны, высказывал пожелания о тщательной подготовке предстоящих районов боевых действий в инженерном отношении — о строительстве железных дорог и станций выгрузки и погрузки эшелонов, оборудовании местности и укреплении крепостей, подготовке магазинов и различных баз и складов.

Основным способом стратегических действий признавалось стратегическое наступление, ибо только оно обеспечивало полный разгром армий противника и достижение целей войны. Не отрицалась и стратегическая оборона как временный и вынужденный способ действий с задачей обеспечить сбор своих сил для перехода в решительное наступление.

Начало разработке теории стратегической операции положил Г. А. Леер. Он рассматривал стратегию с двух точек зрения. В широком смысле она понималась как «синтез, интеграция всего военного дела, его обобщение, его философия». В более узком, прикладном значении — это учение «об операциях на театре военных действий». Основное внимание Леер уделил исследованию стратегии в ее втором значении. Он разработал стройную теорию подготовки и ведения стратегической операции. Он устанавливал три группы операций: подготовительные, главные и дополнительные. Подготовительные операции — это организация командования действующей армии, устройство баз снабжения и накопления в них запасов, сосредоточение войск в определенных районах, инженерное оборудование театра военных действий. Главные операции включали выбор операционных линий, определение идеи операции и направления основных усилий войск, разработку плана операции, марш-маневр к полю сражения, ведение сражения и боев, развитие успеха одержанной победы путем энергичного преследования на поле сражения и на театре военных действий. Они в свою очередь подразделялись на простые (действие одной армии в одном направлении и против одного объекта) и сложные (действия нескольких армий на нескольких направлениях и против нескольких объектов). Дополнительные операции охватывали мероприятия, связанные с устройством тыла, и проводились с целью обеспечения главных операций.

Совокупность этих трех групп «операций», по терминологии Леера, и составляла собственно стратегическую операцию. Считалось, что в одно и то же время на театре военных действий могла проводиться, как правило, одна стратегическая операция, которая отождествлялась со стратегическим наступлением. По мнению Леера и его учеников, «операция», понимаемая в таком виде, обнимала собой «всю стратегию, начиная от основной идеи операции по цели и направлению (ее плана, замысла) до полного перелива ее в жизнь посредством марш-маневра... и, наконец, боя с его последствиями... решающими судьбу операции».

Идеи Леера об операции получили дальнейшее развитие в трудах других русских теоретиков. Особенно много внимания этому вопросу уделил А. А. Незнамов в своем труде «Современная война». Он поставил своей задачей дать читателю представление о полевых операциях армий в условиях большой европейской войны. А. А. Незнамов был сторонником того, что в будущем операции станут вестись не только одной армией, но и группой в составе двух-трех и даже четырех армий. Это делало необходимым введение промежуточной инстанции управления между главнокомандующим и командующими армиями в виде управления группы армий или управления фронта. Ту же мысль развивал А. Г. Елчанинов. Русские военные мыслители рассматривали стратегическую операцию как часть войны. H. П. Михневич писал, что каждая война «состоит из одной или нескольких кампаний, каждая кампания — из одной или нескольких операций», а наступательные сражения есть естественная развязка наступательной стратегической операции.

Русская теория стратегии признавала возможным образование в ходе будущей войны широкого стратегического фронта вооруженной борьбы. С целью его преодоления считалось целесообразным применять прорыв. Эта форма маневра одновременно создавала условия для широкого применения обходов и охватов. Цель прорыва — врезаться клином в стратегический фронт противника и развить успех в сторону флангов, создав угрозу сообщениям противника. Добытая в ходе прорыва частная победа обеспечит победу на всем театре военных действий. Успех ставился в зависимость от превосходства в силах и средствах. Особая роль отводилась артиллерии. Подчеркивалось также, что прорыв может быть осуществлен успешно лишь совместными усилиями всех родов войск.

В связи с трудностью застигнуть противника врасплох, по мнению Н. П. Михневича, одной из форм наступления и форм прорыва может явиться «стратегическая фронтальная атака», а по мнению А, Г. Елчанинова, — фронтальный удар. Такая форма представляет собой быстрые и решительные действия войск против группировки противника на одном из участков фронта. Она может принести успех, не позволит противнику опомниться и изыскать способы и средства для восстановления прорванных линий своей армии. Другой формой, по утверждению Михневича, может быть «стратегическая фланговая атака», т. е. атака против одного или двух флангов группировки противника. Фланговая атака в войне получит широкое распространение, так как она дает наступающим большие преимущества и может привести к крупным последствиям. Фланговая и фронтальная стратегические атаки будут иметь успех тогда, когда они тщательно подготовлены, а действия войск обеспечены и тесно связаны между собой.

О сочетании различных форм маневра в наступлении писал А. Г. Елчанинов. Он указывал, что в связи с возрастанием роли огня, глубины расположения и силы сопротивления войск стратегический прорыв будет иметь в войне больше места, нежели тактический, что «чем меньше возможности уничтожить противника обходами и охватами, тем большее значение приобретают прорывы». Венцом обходов и охватов должно быть стратегическое, а затем и тактическое окружение. Аналогичные взгляды высказывали В. А. Черемисов и А. А. Незнамов.

Русские военные теоретики глубоко понимали важность  установления единых взглядов на ведение современных войны и боя. Они выступали за быстрейшее оформление русской военной доктрины, в которой бы нашли свое отражение единые взгляды на подготовку вооруженных сил к приближающейся войне. О необходимости военной доктрины, ее назначении и содержании велась широкая дискуссия. Были сторонники и противники военной доктрины. Например, генерал В. Е. Борисов понимал военную доктрину как «единое и обязательное для всех учение о войне, о способах, приемах ее ведения». Он предлагал внедрить в русской армии суворовскую «Науку побеждать» применительно к новым историческим условиям. По его мнению, это должна быть смелая наступательная стратегия, соответствующая духу русского солдата и обеспечивающая победу России в будущей войне. Создателем военной доктрины должен явиться русский Генеральный штаб. Борисов критиковал недостатки французской и немецкой военных доктрин: первую — как «доктрину методизма», «зонтичную доктрину» осторожных и нерешительных действий, а вторую — как доктрину смелых, дерзких, но авантюристических действий. Он делил доктрину на две части — оперативную («взгляды») и воспитательную («уставы»), но не рассматривал их в тесном единстве.

Сторонниками национальной военной доктрины выступали и другие военные писатели. Так, генерал А. Г. Елчанинов, как и Борисов, предлагал положить в основу доктрины бессмертное военное искусство А. В. Суворова, его «Науку побеждать», но призывал, «используя передовое русское, не забывать и чужое хорошее». А. Г. Елчанинов настаивал на доктрине наступательной войны, на доктрине «решительного сражения». Он считал, что суворовская «Наука побеждать» в совокупности ее положений «вечно будет новой и свежей, ибо в ней глубоко и умело схвачена самая суть лучших основ военного дела, и приложение «Науки побеждать» к нынешнему огню и технике явится ... во-первых, вполне исполнимым, а во-вторых, гораздо более ценным, чем старания побольше и поменее понятно списать готовое у иностранцев». Профессор Николаевской военной академии А. А. Незнамов не только горячо выступал за необходимость разработки военной доктрины как «единой военной школы», «одинакового понимания всеми начальниками войны и современного боя и однообразных методов, приемов решения боевых задач»,  но и своими трудами стремился осветить ее принципиальные положения. Он, как и его единомышленники, выступал за создание такой военной доктрины, которая бы учитывала и предусматривала широкую подготовку государства, армии и народа к конкретной, предстоящей войне.

Противники военной доктрины (А. Зайончковский, Е. Кривцов, К. Адариди, Ф. Огородников и др.), отрицая ее необходимость, полагали, что она явится тормозом в подготовке войск, так как будет сковывать мышление и инициативу военачальников. Такие необоснованные опасения являлись результатом недооценки существа доктрины, следствием непонимания коренных изменений, которые происходили в военном деле и которые настоятельно требовали установления единства взглядов по всем вопросам подготовки страны и вооруженных сил к войне с участием многомиллионных армий и новейшей военной техники.

Официальные центры разработки единых взглядов на вопросы ведения современной войны и строительство русских вооруженных сил — Генеральный и Главный штабы, а до 1909 г. — и специальный Комитет по устройству и образованию войск — слабо учитывали передовые русские военно-теоретические взгляды. Преклонение перед авторитетом Г. А. Леера и западноевропейскими военными теориями, перед «вечными» и «неизменными» принципами отрицательно сказывалось на темпах разработки единых взглядов. В центре внимания находились не главные, а второстепенные вопросы. Вследствие этого разработка основных официальных уставов и руководств завершилась лишь в 1911-1913 гг. Так, в 1911 г. вышел проект «Устава полевой службы войск», в 1913 г. — проект положения «О полевом управлении войск» и новые штаты полевого управления. Оба проекта подверглись широкому обсуждению на страницах печати. Это способствовало тому, что в них были внесены коррективы, учитывающие ряд прогрессивных выводов русской военной мысли на ведение войны и боя. В 1912 г. был утвержден «Устав полевой службы», в 1914 г. — положение «О полевом управлении войсками» — два основных документа, которые наряду с другими уставами, наставлениями и инструкциями, разработанными в 1908 — 1914 гг., отражали взгляды официальных военных кругов на подготовку войск и штабов к предстоящей войне. Опубликование «Устава полевой службы» дало повод официальным кругам к изданию в 1912 г. специального указа, запрещающего всякие дискуссии о военной доктрине. К этому времени завершилась разработка и плана войны, где в наиболее полной форме была воплощена русская официальная военная доктрина.

А. М. Агеев, Д. В. Вержховский, В. П. Глухов, Ф. С. Криницын